Из интервью

Петр Щедровицкий:
Проблемы впрямую никогда не решаются, они снимаются, да, это более правильный тезис, только нужно понимать, что мы в него вкладываем. Это не задачи, которые должны быть решены в практической плоскости для того, чтобы что-то произошло. Они представляют собой вызов мышлению, формируют и оттачивают интеллектуальные подходы и категории, а выполнив эту функцию, они уходят целиком, заменяясь другими проблемами.

Максим Семеляк:
Философию иногда отождествляют именно с нерешенностью, но мыследеятельность как таковая связана все же скорее с решением?

П. Щ.
Задача в том, чтобы проблема, будучи поставленной предельно жестко, выступила рамкой для нашего развития. Задача в том, чтобы мы изменились. Когда мы меняемся, проблема исчезает, она снимается. Это не проблема решается, это мы становимся другими. Иными словами, человечество движется вперед через глашатаев проблем. Макс Вебер в одном месте в переписке заметил, что после Маркса все марксисты. Он так реагировал на то, что его кто-то упрекнул в критике Маркса. Он говорит: ну конечно, я его критикую и отвергаю, но я же принял его вызов. Маркс на уровне представлений своей эпохи, со множеством ошибок и неточностей, но сформулировал проблему, которая стала вызовом для коллективного мышления и деятельности людей в течение 100 лет. И все, кто отвечал на этот вызов, так или иначе учились у него. Они имели силу услышать и дать возможность в том числе и его радикальным последователям оттенить разрыв между вызовом и решением. Вот это я и называю коммуникацией как важнейшим институциональным условием развития. В тот момент, когда мы кому-то затыкаем рот, мы откладываем шаг развития.

---

В голове уже давным-давно не было слов. Голова освободилась от текста, от внутреннего монолога. Мышление стало тотально образным: цвета (тусклые, пастельные), формы, схемы, лица, подрагивавший, хрупкий, немой видеоряд, старый пленочный фильм. Мысли-образы о будущем, настоящем, реальном и несбыточном приходят как воспоминания, ощущаются и воспринимается как воспоминания, всплывшие из омута других - прошлых и вымышленных - жизней.
...
"Копейка" грубо, но надежно скачет по ухабам проселочной дороги. Я сижу один на заднем сиденьи, упираясь в него обеими руками, смотрю в окно, в ногах лежит кислотно-разноцветный детский рюкзачок, набитый книгами - украденный у соседей томик Радари, сборник историй "Ридерз-дайджест", детская Библия в желтой обложке, что-то еще... Мне около четырех или пяти лет, "копейка" увозит меня из деревни в большой город, к родителям, из большого и чистого кирпичного дома в маленький клоповник с облезло-салатовыми стенами где-то в Новокосино.
За мутным, грязным - в разводах и голубином дерьме - стеклом раскинулось к горизонту огромное желтое (золотое!) поле, как бы я сейчас сказал - вангоговское поле. Поле мечется на ветру, машину кидает по кочкам, я вжимаюсь в вонючее продавленное сиденье: меня охватывает какое-то смутное, слабо осязаемое волнение, через которое пробиваются уколы тревоги. Я чувствую: что-то заканчивается, что-то простое, теплое, безмятежное, где-то позади остается маленькое Кольцово - в две улочки, с заброшенным зданием школы и заросшим футбольным полем, на котором мой десятилетний папа когда-то давно гонял за местных "Авиаторов" - и хрустящая бурая корочка арамильского хлеба, и пышный, грандиозный, как мне тогда казалось, Киев, хруст сколько-то грвневой купюры, на которую можно было купить "киндер" (Мама поднимала на руки у ларька, чтобы я мог протянуть в окошко бумажку), и театральные хатенки Пирогово, между которых я стоял, маленький щекастый Купидон, с золотыми кудряшками, заливался смехом, позируя для фотографии. А впереди - что-то непонятное, неизвестное, пугающее.
Вскоре мы выезжаем на трассу, гнусавое бормотание магнитолы убаюкивает меня, и долгий детский сон развеивает все эти страшные, слишком взрослые чувства и эмоции.
...
Я заново - опять и опять - переживаю это старое-старое воспоминание и снова чувствую себя маленьким мальчиком, который вжался в сиденье и смотрит в боковое стекло, стараясь не смотреть вперед, в лобовое. И снова что-то невероятно простое остается позади, а прямо по курсу - нет, уже не страшное, но что-то скучное и сложное. Взрослое.
...
В голове больше не звучат вопросы, не задаются, не раздаются. На вопросы, приходящие извне, задаваемые другими людьми, сознание реагирует стремительно, выстрелом, сразу же выдавая готовый ответ.
Вопросов больше нет. Кажется, я все уже для себя решил, на все ответил, хотя в некоторых ответах страшно признаться даже самому себе, страшно даже произнести их про себя, поверить в возможность применениях их в отношении собственной жизни.
...
"Любить - больно, всё равно что позволять сдирать с себя кожу. И бояться, что другой уйдет, забрав ее с собой."

Ты часто спрашиваешь меня по мелочам, чего я хочу, и "злюкаешь", что я не могу сформулировать свои желания, не могу четко выбрать что-то конкретное.
А я просто хочу - чтобы ты была рядом, чтобы было тепло, невыносимо легко и просто, свободно. Я хочу когда-нибудь свозить тебя в свой Киев и в свое Кольцово, показать тебе свое белгородское вангоговское поле и скрюченное дерево с китайскими фонариками на берегу озера в Хальштадте. Хочу провести с тобой в поезде на соседних верхних полках хотя бы одну из тех бесконечных ночей, которые случаются со мной каждый раз на железных дорогах, хочу выйти с тобой на остановке в полночь и купить сраные белорусские чипсы за 10 рублей, покурить с тобой в тамбуре в четыре часа утра, а за полчаса до прибытия провожать вместе с тобой взглядом хмурые пригородные промзоны.
Хочу, чтобы не было дурацких пропускных режимов, которые мучили нас всю прошлую осень, хочу лежать с тобой на подушках без наволочек под бамбуковым одеялом и не давать тебе заснуть. Чтобы ты наконец, блин, прочитала моего Шукшина.
Хочу, чтобы ты всегда была рядом. И чтобы ты никогда не ушла, забрав мою кожу.

---

Интеллектуальная жизнь - либо вечное блуждание между сложными системам смыслов и образов, переход из одной системы в другую на фоне постоянного качественного и количественного изменения составляющих, либо практика разложения, деконструкции этих систем, попытка составить морфологию социальной реальности, нащупать ее скрытые механизмы.
Первый путь ведет к утомительному накопительству, к эрудиции, под которой нет четкого и стабильного теоретического фундамента, первый путь ведет к усталости и к желанию "застрять", осесть, окопаться в какой-то одной смысловой парадигме. Именно поэтому весьма сообразительные и эрудированные люди, склонные некогда к метаниям и сменам идеологии, в какой-то момент становятся фанатиками самой простой, целостной и наполненной стереотипами картины мира. Стереотипы - способ упростить понимание мира. Дугины и ольшанские устали собирать паззл и берут в руки иконы. Беспорядочная мыслительная жизнь приводит к мыслительному же летальному исходу.
Второй путь лежит через пепелища и руины заповедей и традиции. Через выдавливание из собственной головы естественных и неоспоримых (кажется) истин.
К разложению критикой всего, что составляет привычную картинку реальности. У адептов второго пути не может быть иконы или святого писания, у них есть только инструментарий. Все, что выдерживает прикосновения скальпеля, ложится в основу нового мировосприятия. Неделимых частиц очень мало, кто-то вообще не находит таковых и, сорвав занавес матрицы, видит перед собой абсолютно черный экран.
...
У меня есть любовь, истеричная жажда жизни и кислорода и желание "разоружить" цивилизацию - лишить ее всех убийственных и насильственных конструктов.
Как же невыносимо ужасны и жестоки любая дискриминация и любая эксплуатация, как же ужасен Левиафан, как же беспросветны и безысходны любая экономика, любая иерархия.
Но как без всего этого? Должен же быть выход? Можно ли выйти из этого порочного круга - сдерживание точечным и систематичным злом зла стихийного?
Величайший и сложнейший выбор человечества нужно сформулировать так - насилие или утопия.
...
Апология и теоретическое обоснование насилия всегда разбиваются об личный опыт столкновения с этим самым насилием. Эстетика милитаризма и "сильной руки" привлекательна до первой запрещенной книги, до первого изъятия имущества, до первого удара дубинки и первого ареста. Людям нужно привить социальную клаустрофобию, мы должны бояться любого табу, любых оков, любых политических ограничений, спущенных сверху.
...
Даже если бог существует и готов даровать любому достойному вечное блаженство и спасение, он не имеет никакого права на потоп и соляные столпы, на ад и болезни, на жертвоприношения, он не имеет права навязывать нам страдания.
Нет и не должно быть каких-то высших кнутов и пряников. Нет нужды смотреть на небо и ждать загробных подачек. В этот короткий отрезок времени между рождением и смертью мы просто должны отвоевать у общества то, чем должны владеть по праву, а именно счастье и свободу. Хотя бы попытаться.

---

Практически у любого европейского этноса, чувствующего острую необходимость в конструировании и закреплении национального мифа, в укреплении идентичности, к середине/концу 18 века внезапно и чудесным образом возникает рукопись-подделка "оссиановского типа" - якобы древний текст, случайно найденный (обязательно) в церкви, свидетельствующий о древности, богатстве и самобытности культуры своего народа: Краледворская тетрадь (мистификация молодого чешского ученого Ганки, появившаяся во время борьбы чехов с попытками Иосифа 2 германизировать национальные меньшинства Австрийской империи), "Слово о полку Игореве" (ладно, настоящий текст) и "Задонщина", пришедшие на помощь российским критикам и историкам в их стремлении найти светскую основу древнерусской культуры и литературы, ну и, собственно, поэмы Оссиана (вечно непокорные шотландцы). Очевидно, что все эти "случайно" возникающие "рукописи"-мистификации являются ответом на социальный заказ конструкта национальной/этнической идентичности. Судя по совпадениям - универсальным ответом на универсальный заказ. Все эти мистификации имели фольклорно-исторический характер - именно в фольклоре немецкие романтики искали "национальный дух", именно в фольклоре родился национализм.
Любая нация - тщательно и комплексно сконструированный миф, мощнейший политический, социальный, экономический, мобилизующий инструмент, который снова начинает активно использоваться странами-полюсами в современной геополитике как оружие.
...
Нужно стремиться к разрушению устаревших, реакционных и опасных конструктов и идентичностей для дальнейшей эволюции человеческого общества, для сведения насилия к минимуму, для разоружения Левиафана, для кажущегося сейчас нереальным упразднения Левиафана.
Ставка на европейскую цивилизацию и европоцентризм обоснована тем, что европейцы способны к саморазложению, к обновлению конструктов. Старый свет уже подарил миру эмансипацию, секуляризацию, избирательное право и всеобщие свободу и равенство (де-юре). Цивилизация же ислама, главная угроза в прогнозируемом Хантингтоном "столкновении цивилизации", к этому обновлению не оказалась способна. Следовательно, в интересах прогресса, необходимо растворить цивилизацию ислама с помощью soft power, заменить ее ценности универсальными (с точки зрения европоцентризма).
Единственная геополитическая сила, открыто бросающая вызов исламской угрозе и способная с ней справиться - США. ЕС беспомощен, Россия стремится к евразийскому союзу, основанному на традиционализме (читай: деградации).
Ради человечества и идеи гуманизма нам придется стать патриотами Pax Americana.

---

Если спросите, что я успел понять к двадцати годам, то отвечу так: нужно любить и смеяться.
Любить человека, дело, место - хоть что-нибудь, хоть кого-нибудь, только по-настоящему и честно. Любить до глупости, до безрассудства, как самого себя, а лучше - сильнее, "любить в клочья".
Смеяться над тем, что хочется ненавидеть. Смеяться, чтобы не пускать грязь и дерьмо мира в себя, чтобы не пускать ненависть внутрь, разлагать смехом все то, что может убить или заставить убивать. Смеяться над тем, кто с серьезной рожей делит людей на правильных и неправильных, нормальных и ненормальных, своих и чужих, смеяться над любой идеологией и любой идентичностью, переходящей в массовый психоз.
Любить - чтобы жизнь имела вкус и цвет. Смеяться - чтобы она не была убийственно серьезной.

---

Оглядываясь назад, понимаю, что в прошлом слишком много глупых, поспешных, неправильных и постыдных поступков, которые бы я никогда не совершил, дай мне возможность переиграть все сначала. Слишком много ситуаций, в которые я бы постарался не попасть. И очень мало действий, которые я сейчас, после длительных разборов полетов и самобичеваний, считаю правильными, которые я повторяю вновь и вновь в виртуально переигрываемом прошлом.
Самое интересное: все эти дерьмовые ситуации и поступки, за которые я себя ненавижу, не являются какими-то судьбоносными, поворотными, решающими в плане фабулы жизни. Ничего формообразующего я бы не поменял, не променял, не отдал - ни русское отделение филфака, ни город, ни страну, ни друзей, ни даже детские глупые стишки. Все дерьмо - мельчайшие побочные сцены, события без материальных и сюжетных последствий. Но каждый кусочек этого дерьма повисает на сознании и подсознании небольшой, но ощутимой гирькой. И этих гирек много-много, каждый раз, ощупывая себя изнутри, обнаруживаю новую, тяжелее предыдущих.
Я бы многое отдал за то, чтобы этих возбуждающих совесть гирек было меньше - я бы уже не сел не в тот автобус, не зашел бы не в тот подъезд, не заснул бы не в той кровати не с той женщиной, не сказал бы ненужных и лживых слов. Все это сослагательное наклонение. Гирьки не срезать, себя перед самим собой не обелить - нужно либо идти дальше, научившись терпеть тяжесть ошибок, либо идти ко дну. Все совершают ошибки, все в какой-то период начинают гнить, но не все могут вовремя почувствовать вонь и остановить гниение, не все находят силы признать это гниение неестественным и гибельным.
Я смог. Частично сам, частично - с твоей помощью. Точнее, без тебя бы не смог, Саламия. Мы вытащили друг друга из болота, теперь нужно точно понять, что делать дальше, поставить четкую цель и идти к ней.
...
"
Ты однажды проснешься, и поймешь: это просто кончается детство
Позади переезды и версты, перекрестки, перелески
Сколько лет я проходил переростком, сколько ныл, сколько верил химерам
Потом был пир во время чумы, а у нас была любовь во время холеры
Будь что будет
Кучка судеб тех, кто ведомы не тем же, чем Скрудж
И ведь это не то, что везде - скучный студень
Тут мой путь, я на нем вьючный мул, и мне дела нет, что жужжит ушлый трутень
Мы так быстро взбирались, потом быстро срывались
Но тут либо вверх по отвесной стене, либо вниз по спирали"

...
Кажется, вместе с нашей комнатной Румынией закончилось и детство. И все вокруг стало другим, словно протрезвел или отошел от плотного накура.
Я лет десять практически каждый день езжу на метро, но пару дней назад впервые заметил, какие поебанные лица у людей в вагоне, какие у них отсутствующие взгляды, впервые заметил, как они позами, жестами, движениями и нервными тиками говорят: "Убейте меня".
Я впервые понял, какая катастрофическая разделительная черта лежит между "хочу" и "надо", как необходимо для счастья и функционирования личности "хочу", как, к сожалению, фатально необходимо для удовлетворения "хочу" это поганое "надо".
...
И вот я вижу полный вагон выебанных за рабочий день словом "надо" людей. Они кажутся мне настолько несчастными, словно даже их "хочу", даже их желания давно превратились в "надо", в обязанность, в необходимость. Работа и деньги, все эти дико серьезные и взрослые вещи, имеют смысл только тогда, когда они нужны для того, чтобы баловать внутреннего ребенка. Дети, пожалуй, наиболее непосредственны и искренни в желаниях.
Я вижу полный вагон насквозь взрослых людей, взрослых и внутри, и снаружи, понимаю, как важно при переходе из детства во "взрослость" не травмировать внутреннее дитя, не потерять смысл и суть, без которых любая деятельность - лишь отупляющий бег по кругу
Я никого не осуждаю и не виню, я просто хочу для нас с тобой другого пути и другого подхода к жизни.
Давай до конца жизни оставаться веселыми и беззаботными, чумазыми румынскими детишками, лишь пряча эти наши истинные сущности за униформой и трудовой книжкой? Давай будем счастливыми.

---

На самых выгодных местах висели две картины, обе — ню: девушки в напоенных светом интерьерах, розовых, красных, зеленых, медовых, янтарных; сияющие, теплые, мерцающие жизнью, человечностью, негой, женственностью, средиземноморским обаянием, как желтые огоньки.
— Знаете, кто это? — Я замотал головой. — Боннар. Обе написаны за пять или шесть лет до смерти. — Я замер перед холстами. Стоя у меня за спиной, он добавил: — Вот за них пришлось заплатить.
— Тут никаких денег не пожалеешь.
— Солнце. Нагота. Стул. Полотенце, умывальник. Плитка на полу. Собачка. И существование обретает смысл.
Но я смотрел на левое полотно, не на то, что он описывал. На нем была изображена девушка, стоящая спиной к зрителю у солнечного окна; она вытирала бедра, любуясь на себя в зеркало. Я увидел перед собой Алисон, голую Алисон, что слоняется по квартире и распевает песенки, как дитя. Преступная картина; она озарила самую что ни на есть будничную сценку сочным золотым ореолом, и теперь эта сценка и иные, подобные ей, навсегда утратили будничность.
...
Он прислонился к перилам, лицом к фасаду.
— А вы? У вас есть невеста? — Я, в свою очередь, покачал головой. — Должно быть, тут вам довольно одиноко.
— Меня предупреждали.
— Симпатичный молодой человек в расцвете сил.
— Вообще у меня была девушка, но…
— Но?
— Долго объяснять.
— Она англичанка?
Я вспомнил Боннара; это и есть реальность; такие мгновения: о них не расскажешь. Я улыбнулся.
— Можно, я попрошу вас о том же, о чем просили вы неделю назад: не задавать вопросов?
— Конечно.
...
Но в одно несчастное мартовское воскресенье пелена спала с моих глаз. Я увидел свои греческие стихи со стороны: ученические вирши, без мелодии, без композиции, банальности, неумело задрапированные обильной риторикой. В ужасе я перечитывал написанное раньше — в Оксфорде, в Восточной Англии. И эти не лучше; еще хуже, пожалуй. Правда обрушилась на меня лавиной. Поэт из тебя никакой.
В безутешном своем прозрении я клял эволюцию, сведшую в одной душе предельную тонкость чувств с предельной бездарностью. В моей душе, вопящей, словно заяц в силках. Я положил стихи перед собой, брал по листику, медлил над ним, а потом рвал в клочки, пока не заныли пальцы.

"Волхв"

---

Один из основных результатов любой революции, любого социального переворота - создание новой эстетической парадигмы, нового образа или набора образов. Любые волнения - выражение социального напряжения, социального конфликта, акцентирование внимания на наболевших вопросах, озвучивание этих вопросов, если раньше они табуировались, и формулирование ответов на вопросы, причем ответы, являющиеся по сути экономическими, политическими, облекаются в плоть эстетики. Бунт неудавшийся, грубо говоря, оставляет после себя только новую эстетику, которую устоявший режим старается рекуперировать или уничтожить.
Самый яркий пример - Париж 68-ого года, воспринимаемый нами как художественный перформанс. Кто вспомнит причины, кто назовет условия и поводы? В памяти остались лишь поэтичные лозунги про любовь с булыжником и пляж под асфальтом, граффити и образ модно одетого студента-бунтаря. Из 68-го года выросли новые левые, ставшие в современном мире товаром и субкультурой, лидеры студенческих волнений стали почтенными политиками центристско-популистского толка, революционная атрибутика стала экспонатом арт-выставок.
"События 68-го явились своего рода Gesamtkunstwerk’ом, состоявшимся произведением политического искусства. Это такое событие, которое парит над историей, не вступая с ней в прямые причинно-следственные отношения." (Гваттари)
Попытка культурной революции стала лишь катализатором естественного обновления мейнстримной парадигмы. Господствующая культура переживал и переварила зародыш контркультуры.
Болотная площадь родила образ "креакла" - власть и общество этот образ пережевали и выплюнули капковщину.
...
ХХ век - появление "творческих революционеров", для которых политика и протест - форма искусства. И ситуационисты, и наши нацболы - группы артистов, их деятельность - бесконечный перформанс, бесконечный спектакль. Борцы с "обществом спектакля" - сами всего лишь актеры.
Частично и хоть как-то сопротивляться рекуперации можно лишь с помощью подключения социальной практики к эстетической модели, попытками воплотить образы в жизнь, превращением новой эстетики в норму с помощью подстраивания под эту эстетику жизней хоть какой-то части общества. Это дело молодежи.
...
Рекуперация радикальных идей и образов ХХ века привела к тому, что грань между культурой и контркультурой практически стерлась - контркультура стала частью верхней формы культуры, культуры элитарной. Теперь грань можно установить только извне и насильственно - именно этим и занимаются государство и идеология.
...
Сформулировано три подхода: все - политика, все - экономика, все - искусство.

---

"На плоту семеро. Пессимист, для которого все привлекательные стороны жизни не более чем соблазнительный обман, продлевающий страдание; эгоист, чей девиз «Carpe diem» («Лови момент»), — этот из кожи вон лезет, чтобы урвать себе на плоту лучшее место; оптимист, вечно шарящий по горизонту глазами в надежде увидеть обетованную землю; наблюдатель, который довольствуется тем, что ведет вахтенный журнал, где регистрирует ход плавания — всё, что происходит на море, на плоту и с его собратьями по несчастью; альтруист, для которого смысл существования в самопожертвовании и помощи ближним; стоик, который не верит ни во что, кроме как в собственное нежелание прыгнуть за борт и тем разом со всем покончить; и, наконец, дитя: тот, кому от рождения дано — как иному дается абсолютный слух — абсолютное неведение: жалкое до слез, вездесущее дитя, которое верит, что в конце концов все объяснится, кошмар рассеется и откуда ни возьмись из воды поднимется зеленый берег."
...
Пожалуй, нет ничего разрушительнее страха, этого бесплотного и неуязвимого паразита, сжирающего хозяина изнутри до основания, с костями и жилками. Страх - ленточный червь, свиной цепень, чья конечная цель, чья истинная пища - не животное, а человек, не тело, а личность. Попадая внутрь тела крошечной личинкой, этот червь через некоторое время разрастается до нескольких метров - нескольких метров мертвенно белой, склизской, прожорливой массы. Однажды впустив в себя червя страха, однажды дав ему пищу, однажды не задушив его в зародыше, ты обрекаешь себя на медленное, но неотвратимое разложение.
Чем призрачнее и иррациональнее первичная сущность страха, тем более осязаемым и реальным он становится, получив хотя бы микроскопическое основание для своего существования, хотя бы маленькую зацепку. Обманом обретая в твоем сознании реалистичность, страх и становится реальностъю, он заменяет ее. А потом заменяет тебя. Рано или поздно ты сам становишься воплощением своего страха.
...
Я справлюсь, я обязательно справлюсь, я обещаю тебе, справлюсь ради тебя. Я - то самое фаулзовское вездесущее детя, которое рано или поздно дождется объяснений и увидит сквозь кошмар зеленый берег, дитя, которое никогда никому не проигрывало, и которое уж точно не проиграет самому себе, мягкое и гибкое, гнущееся, но не ломающееся.
...
Первые мои слезы счастья наконец сложили паззл существования и связали то, что раньше никак не могло быть связанным. Я впервые плакал от счастья и впервые по-настоящему думал о смерти, которая показалась мне совсем не страшной.
В ту минуту я разрешил всему миру разлететься к хуям, на мельчайшие частицы, с грохотом и ослепительно-обжигающей вспышкой.
Зачем миру существовать дальше, зачем миру будущее и оформленность, если прямо сейчас мне так невыносимо хорошо, что лучше никогда не было и, кажется, быть не может.
Я держу это драгоценное "сейчас", наше святое "сейчас" в ладонях, и я готов держать его до тех пор, пока чувствую руки. Каждое утро будет наступать новый сегодняшний день. И каждый раз сегодня ты снова будешь засыпать у меня на руках, а я снова буду неслышно плакать от обжигающих внутренности чувств, осторожно дрожать от счастья и близости твоего тела, боясь тебя разбудить. Снова буду судорожно обхватывать твои запястья, чтобы почувствовать реальность происходящего.
Люблю.

---

Москва - Мюнхен - Пиза - Лукка - Сиена - Флоренция - Вольттерра - Пиза - Мюнхен - Москва - Бухарест - Констанца.
Физически и психически размазан по глобусу. Нахожусь везде и нигде одновременно.
...
И все же возрождения, уффици, соборы, дворцы, горы, моря, виды - все это стало лишь товаром, который провиницально-пошлая Тоскана толкает несметным ордам азиатов, приросшим к своим фотоаппаратам-мыльницами. Заплати за вход, сфотографируй Микеланджело, прикоснись к культуре - теперь ты в клубе. Жри пиццу, сука, запивай вином - ты в Италии, ты совершил хадж в европейскую Мекку.
Пешеходная зона, туристический маршрут, купи карту, купи магнитик, маршируй за гидом. Это твой отдых, это твой досуг, это прибавочная стоимость, которую ты формируешь в свободную от производства время. Получи визу, оплати страховку, парковку, доставку, коперту - гуляй по тюрьме-паноптикуму свободно, слава И. Бентаму! Так или иначе все известные нам виды "отпуска" и расслабления давно упакованы в стереотип-образ с ценником и красивой этикеткой.
Мы все купили и все продали, к чему иллюзии, к чему разговоры о духовности и внутренней свободе. Человек довел свой мир до идеального и максимально удобного автоматизма. До простейшей схемы купли-продажи.
Бунтуй, юный социалист, юный революционер. Бунтуй до ближайшего похода в магазин. Бунтуй в рамках возможностей своего критического мышления, в рамках, которые детерминированы извне.
...
Одно знаю точно - то, что разрывает меня изнутри, обжигает и царапает, неловко и грубо проклевываясь, нельзя купить, продать, задать, придумать. Я и согласен с дурацкой улыбкой баюкать на руках этот зародыш чего-то чистого и честного, настоящего, наплевав на картонные стены вокруг, на пошлые фотообои.

---

-- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желва-ков. Глаза горячо блестели. Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес-плодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-когда этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... -- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толко-вать про свои дела.
-- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только запу-тывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной -- и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь -- прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра-чивал из груди горячую веру, что жизнь -- прекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото-рый остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто -- так он думает, тот человек, -- важное.
Через неделю Саня помер.

Шукшин

---

"День промыт, как стекло"

Как же мне нравится это словосочетание - "свежесть бытия". Хочется даже отбросить пафосное и пустое "бытие" - просто "свежесть". Слово, которое чувствуется всем телом, всеми органами чувств, слово, которое циркулирует в легких и нежно царапает прохладой по коже.
Свежесть - это полная готовность мяса и духа включиться в окружающий мир, раствориться в нем и отдаться цвету, свету, запаху, вкусу и прикосновению. Свежесть - это эстетика, освобожденная от этики: что может быть постыдного в чистом восприятии, в детском ощупывании мира, в чистой эмпирике, в отбрасывании внешней и ненужной скорлупы дергаными и искренними движениями птенцового тела?
Хочу быть свежим и новым. Устал от усталости.
...

Юношеский идеализм, максимализм, перфекционизм - весь этот бред сошел, кажется. И мне захотелось побыть человеком из плоти. Настоящим, не придуманным, не смоделированным. Захотелось пощупать жизнь, хотя бы провести по ней подушечками пальцев, ножками пыль поднять. Чтобы было не нервно/скучно/интересно, а вкусно/больно/мягко. Чтобы красиво было не мозгу, а глазам.
Хочу почувствовать "сегодня", пульсирующее в руке.

---

"Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями, ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трения между душой и внешним миром. А главное, пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко - оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит."

---

Любой ученый - математик, филолог - отчасти занимается изучением человеческого сознания, через которое преломляется физическая реальность, если допускать, что ее адекватное восприятие вообще открыто для человека. Исследователи и гуманитарных наук, и social science занимаются изучением и описанием структуры человеческой фантазии, человеческого творчества и искусства, так как любой социальный институт является продуктом многовекового коллективного творчества. Величайшим произведением человечества можно назвать всю культуру, совокупность всех ее материальных и нематериальных составляющих. Человек создал, соткал из мыслей и слов вторую реальность, параллельную физической, воображаемую реальность, воображаемые сообщества, причем эта вторичная реальность полностью заслоняет собой реальность первичную.
...
Существует одна красивая фраза в множестве своих вариаций, которой любят доказывать несостоятельность современной философии. Суть ее примерно такова: вся философия последних веков является паразитированием на философии античной, пересказ греческих классиков.
Бред, мне кажется. Величайший (или один из величайших) прорыв в философии был совершен как раз в ХХ веке - Витгенштейном. Философия - критика языка. Наблюдение над языком, игра с языком. Структура языка отражает структуру реальности, язык членит эту реальность.
Думаю, что стоит назвать язык величайшим инструментом человечества, инструментом, с помощью которого была сотворена социальная реальность. Поэтому будущее (и уже настоящее) наук о человеке и обществе заключается в разработке и оттачивании методов наблюдения за языком и свойствами человеческого восприятия.
...
Люди, считающие себя адептами мифического "здравого смысла", всего лишь являются сторонниками более современных (в смысле даты появления) конструктов, носителями влияния европоцентризма на науку и экономические/юридические процедуры. Поэтому меня всегда удивляют товарищи, презрительно смеющиеся над гомофобами, сторонниками евразийства итд
У всех голова говном забита, только сорта говна и свежесть разная.

---

После каждого зла, которое ты причиняешь себе и другим, жизнь не заканчивается, солнце светит все так же ярко, ночное небо все такое же спокойное, еда все такая же вкусная, мясо даже еще вкуснее. Ты согрешил, а вокруг ничего не изменилось. Это рождает ощущение неуязвимости, безнаказанности. Все сойдет, все прокатит, все забудется и сотрется. Железный желудок больной совести все переварит.
Человек привыкает ко всему. Сначала ты легонько грешишь, жмурясь от стыда, через некоторое время ты смело и с широко распахнутыми глазами переступаешь через все те пороги, которые называл принципами и моралью.
Человек изнашивается. Пачкается. Говно липнет. Зло никогда не зовет, не манит, оно приходит и забирает тебя, хватает, сжимает, впивается в кожу, как паразит. Ты отдаешься злу, когда нет никого и ничего другого, желающего тебя присвоить, желающего слиться с тобой воедино.
...
А ведь все, что мы знаем, во что верим, что почитаем - все это выдумки, плод коллективной человеческой фантазии, социальная сказка. Конструкт. Моя короткая стрижка, мои брюки, мой университет, мой статус, мои обязанности, мои перспективы или их отсутствие - необходимость всего этого нашептано мне обществом. Даже язык, на котором мы думаем, придуман обществом, даже слова, которыми мы выражаем самые сокровенные свои чувства, которыми определяем себя, - все это инородное, внешнее. Я считаю себя человеком лишь потому, что кто-то когда-то договорился называться людьми. Есть ли у меня хоть что-то свое?
И могу ли я отказаться от всего чужого? Могу ли я назвать это фантомом, величайшим обманом? Могу ли я пренебречь социальным конструктом. Пожалуй, все то, что называется общественным прогрессом, является лишь заменой устаревших деталей конструкта на новые. Патриархат - конструкт. Эмансипация - конструкт. Расизм - конструкт. Толерантность - конструкт.
Вычленяя из реальности детали социального конструкта, очень сложно вовремя остановиться. В какой-то момент останется лишь выжженная земля и собственная плоть. Освобождая себя от стереотипов и норм, освобождаешь себя от всего человеческого.

---

Только осознание конечности любого пути заставляет нас делать первый шаг, только осознание скоротечности любого удовольствия заставляет нас по-настоящему наслаждаться. Человек, впервые сообщающий нам в начале жизни, что мы умрем, открывает доступ к счастью.
Никогда не говорите "навсегда", это слово парализует мозг и душу, это слово отбирает у людей способность к жизни. Именно поэтому, когда молодых ребят отправляют в бой, их соблазняют вечной славой.
Говно ваше "навсегда", говно ваша вечность. Дети, не поддавайтесь на эти уловки, будьте реалистами - требуйте "здесь и сейчас".
...
Пальцы с робкой нежностью копаются в моих волосах, и я слышу громкое тиканье наручных часов. Я ловлю тик каждой секунды с закрытыми глазами, понимая, что сейчас каждое движение механического колесика значит больше, чем многое прошедшее и грядущее. "Все закончится, все уйдет" - говорят часы. "Знаю. Поэтому я и счастлив" - отвечаю.
Спасибо, спасибо.
...
Вышел ночью покурить на улицу и чуть не расплакался от резкого чувства жизни: от усталости и пронзительного ветра, от горьковатого вкуса тридцатой сигареты за день, от голоса Эллы Фицджеральд в ушах. Господи, как же хорошо, как же невыносимо хорошо жить, как же приятно-болезненно прорезается, проклевывается внутри желание цепляться за каждое мгновение, отсчитанное нам на Земле.
С самого рождения нам даны смерть и желания. Этого достаточно.

---

Самое главное в жизни - это движение. Никогда не останавливайся, Влад, никогда. Лети, беги, иди, ползи - не останавливайся. Остановишься - умрешь.
Верного пути не знает никто, поэтому просто иди хоть куда-нибудь. Кто ищет - вынужден блуждать. Иди и не бойся чужого осуждения, потому что единственный суд, который может тебя сломать - суд над самим собой.
Счастье - не в конце пути, а в самом пути, поэтому двигайся, судорожно выхватывая у жизни каждую секунду. В конце ничего нет. Там - ничего нет.
Здесь и сейчас, здесь и сейчас.

---

Увяз по шею в болоте безэмоциональном, одна голова торчит - мозг работает, шестеренки вертятся, только продукт мышления до онемевшего тела не доходит.
Мое тело - глупый и неправильный солдат, оно не понимает приказов и логических доводов, не боится муштры самовнушения и заградотряда волевого усилия, только искреннее желание, энтузиазм, симпатия и прочие сердечные шалости способны повести его в бой.
Где бы взять сейчас хоть какое-нибудь желание, хоть какую-нибудь нерациональную, рожденную вне мозга цель? Нихуища же нет, ничего не хочется.
...
Если другие люди пытаются мозгом ограничить влияние сердца, то я пытаюсь мозгом свое сердце запустить, потому что без чувств никогда не бывает ощущения полноты жизни. Мне нужна встряска, мне срочно нужно, чтобы жизнь пнула меня под зад, я хочу, чтобы волнения и эмоции снова сдавливали грудь, хочу снова услышать свое свистящее и нервное дыхание, хочу, чтобы боль в легких напоминала мне о прорезающемся внутри меня человеке.
Пока что легкие болят только от кашля.
...
Впавший в апатию теряет чувство времени и пространства. Нужно выползать из апатии, нужно ловить момент, нужно жить здесь и сейчас. Я наплюю на мифического журавля в небе, пока мою ладонь будет греть тепло синицы, пока я буду чувствовать подушечками пальцев стук ее сердца.

---

***
Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: "вот ещё один человек уснул", и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно.
Человек по фамилии Окнов лежал на кровати, глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одеревеневшей голове.

8 марта 1938 г.

***
Один человек лег спать верующим, а проснулся неверующим.
По счастию, в комнате этого человека стояли десятичные медицинские весы, и человек имел обыкновение каждый день утром и вечером взвешивать себя. И вот, ложась накануне спать, человек взвесил себя и узнал, что весит 4 пуда 21 фунт. А на другой день, встав неверующим, человек взвесил себя и узнал, что весит уже всего только 4 пуда 13 фунтов.
«Следовательно, — решил этот человек,— моя вера весила приблизительно восемь фунтов».

Даниил Хармс

...

...праведники плачут, потому что подумали, как много страданий осталось позади, и вдруг они увидели, что это пустяки по сравнению с теми, что еще предстоят. А неправедные – есть ли такие?

Франц Кафка

---

Сколько угодно набивайте цену своим чувствишкам и страстишкам, а я прямо скажу, что любовь моя - блядская. Потому что - любовь к себе. Себя и других любить не умею, поэтому, встречая искреннюю влюбленность в свою персону, чувствую одновременно и изумление, и жалость, и зависть калеки. Мол, как у них получается, зачем, почему я не умею?
Так и остается мне, раз сам тепло не вырабатываю, чужое тепло воровать, греться о чужие тела. Заметьте - я сказал "тела", а не "тело". Блядство.
При этом я себя не жалею и не любуюсь собой. Способ существования у меня такой, каких только вредителей не придумала природа - вот и я есть.